Неточные совпадения
Пытались было зажечь клоповный завод, но в действиях осаждающих было мало единомыслия, так как никто
не хотел взять на себя обязанность руководить ими, — и попытка
не удалась.
Само собою разумеется, что он
не говорил ни с кем из товарищей о своей любви,
не проговаривался и в самых сильных попойках (впрочем, он никогда
не бывал так пьян, чтобы терять власть над собой) и затыкал рот тем из легкомысленных товарищей, которые
пытались намекать ему на его связь.
Он
попытался смотреть на всё это как на
не имеющий значения пустой обычай, подобный обычаю делания визитов; но почувствовал, что и этого он никак
не мог сделать.
Левин замолчал. Опять противопоставлялась эта сила. Он знал, что, сколько они ни
пытались, они
не могли нанять больше сорока, тридцати семи, тридцати восьми рабочих за настоящую цену; сорок нанимались, а больше нет. Но всё-таки он
не мог
не бороться.
Она только что
пыталась сделать то, что
пыталась сделать уже десятый раз в эти три дня: отобрать детские и свои вещи, которые она увезет к матери, — и опять
не могла на это решиться; но и теперь, как в прежние раза, она говорила себе, что это
не может так остаться, что она должна предпринять что-нибудь, наказать, осрамить его, отомстить ему хоть малою частью той боли, которую он ей сделал.
Вронский уже несколько раз
пытался, хотя и
не так решительно, как теперь, наводить ее на обсуждение своего положения и каждый раз сталкивался с тою поверхностностию и легкостью суждений, с которою она теперь отвечала на его вызов.
Он и
попытался это делать и ходил сначала в библиотеку заниматься выписками и справками для своей книги; но, как он говорил ей, чем больше он ничего
не делал, тем меньше у него оставалось времени.
Михайлов опять
попытался сказать, что он так понимал Пилата; но губы его непокорно тряслись, и он
не мог выговорить.
Но этак нельзя было жить, и потому Константин
пытался делать то, что он всю жизнь
пытался и
не умел делать, и то, что, по его наблюдению, многие так хорошо умели делать и без чего нельзя жить: он
пытался говорить
не то, что думал, и постоянно чувствовал, что это выходило фальшиво, что брат его ловит на этом и раздражается этим.
— Но что же делать? — виновато сказал Левин. — Это был мой последний опыт. И я от всей души
пытался.
Не могу. Неспособен.
Левину невыносимо скучно было в этот вечер с дамами: его, как никогда прежде, волновала мысль о том, что то недовольство хозяйством, которое он теперь испытывал, есть
не исключительное его положение, а общее условие, в котором находится дело в России, что устройство какого-нибудь такого отношения рабочих, где бы они работали, как у мужика на половине дороги, есть
не мечта, а задача, которую необходимо решить. И ему казалось, что эту задачу можно решить и должно
попытаться это сделать.
Для чего она сказала это, чего она за секунду
не думала, она никак бы
не могла объяснить. Она сказала это по тому только соображению, что, так как Вронского
не будет, то ей надо обеспечить свою свободу и
попытаться как-нибудь увидать его. Но почему она именно сказала про старую фрейлину Вреде, к которой ей нужно было, как и ко многим другим, она
не умела бы объяснить, а вместе с тем, как потом оказалось, она, придумывая самые хитрые средства для свидания с Вронским,
не могла придумать ничего лучшего.
Алексей Александрович, окончив подписку бумаг, долго молчал, взглядывая на Михаила Васильевича, и несколько раз
пытался, но
не мог заговорить. Он приготовил уже фразу: «вы слышали о моем горе?» Но кончил тем, что сказал, как и обыкновенно: «так вы это приготовите мне», и с тем отпустил его.
Он знал, что единственное спасение от людей — скрыть от них свои раны, и он это бессознательно
пытался делать два дня, но теперь почувствовал себя уже
не в силах продолжать эту неравную борьбу.
Недаром ему завидовали все наездники и
не раз
пытались ее украсть, только
не удавалось.
Александра Степановна как-то приезжала раза два с маленьким сынком,
пытаясь, нельзя ли чего-нибудь получить; видно, походная жизнь с штабс-ротмистром
не была так привлекательна, какою казалась до свадьбы.
Он
пытался несколько раз с нею заговорить, но как-то
не пришлось так.
Я был бы очень огорчен, если бы Сережа видел меня в то время, как я, сморщившись от стыда, напрасно
пытался вырвать свою руку, но перед Сонечкой, которая до того расхохоталась, что слезы навернулись ей на глаза и все кудряшки распрыгались около ее раскрасневшегося личика, мне нисколько
не было совестно.
Он вернулся в Россию,
попытался зажить старою жизнью, но уже
не мог попасть в прежнюю колею.
«Ему
не больше шестнадцати лет. Глаза матери. Красивый мальчик», — соображал Самгин,
пытаясь погасить чувство, острое, точно ожог.
Самгин начал рассказывать о беженцах-евреях и, полагаясь на свое
не очень богатое воображение, об условиях их жизни в холодных дачах, с детями, стариками, без хлеба. Вспомнил старика с красными глазами, дряхлого старика, который молча
пытался и
не мог поднять бессильную руку свою. Он тотчас же заметил, что его перестают слушать, это принудило его повысить тон речи, но через минуту-две человек с волосами дьякона, гулко крякнув, заявил...
Пытаясь понять, что влечет его к этой девушке, он
не ощущал в себе
не только влюбленности, но даже физиологического любопытства, разбуженного деловитыми ласками Маргариты и жадностью Нехаевой.
В сиповатом голосе Робинзона звучала грусть, он
пытался прикрыть ее насмешливыми улыбками, но это
не удавалось ему. Серые тени являлись на костлявом лице, как бы зарождаясь в морщинах под выгоревшими глазами, глаза лихорадочно поблескивали и уныло гасли, прикрываясь ресницами.
Самгин сел,
пытаясь снять испачканный ботинок и боясь испачкать руки. Это напомнило ему Кутузова. Ботинок упрямо
не слезал с ноги, точно прирос к ней. В комнате сгущался кисловатый запах. Было уже очень поздно, да и
не хотелось позвонить, чтоб пришел слуга, вытер пол.
Не хотелось видеть человека, все равно — какого.
Самгин слушал рассеянно и
пытался окончательно определить свое отношение к Бердникову. «Попов, наверное, прав: ему все равно, о чем говорить».
Не хотелось признать, что некоторые мысли Бердникова новы и завидно своеобразны, но Самгин чувствовал это. Странно было вспомнить, что этот человек
пытался подкупить его, но уже являлись мотивы, смягчающие его вину.
В этой борьбе пострадала и семья Самгиных: старший брат Ивана Яков, просидев почти два года в тюрьме, был сослан в Сибирь,
пытался бежать из ссылки и, пойманный, переведен куда-то в Туркестан; Иван Самгин тоже
не избежал ареста и тюрьмы, а затем его исключили из университета; двоюродный брат Веры Петровны и муж Марьи Романовны умер на этапе по пути в Ялуторовск в ссылку.
— Туробоев — выродок. Как это? Декадент. Фин дэ сьекль [Конец века (франц.).] и прочее. Продать
не умеет. Городской дом я у него купил, перестрою под техническое училище. Продал он дешево, точно краденое. Вообще — идиот высокородного происхождения. Лютов, покупая у него землю для Алины,
пытался обобрать его и обобрал бы, да — я
не позволил. Я лучше сам…
Прислуга Алины сказала Климу, что барышня нездорова, а Лидия ушла гулять; Самгин спустился к реке, взглянул вверх по течению, вниз — Лидию
не видно. Макаров играл что-то очень бурное. Клим пошел домой и снова наткнулся на мужика, тот стоял на тропе и, держась за лапу сосны, ковырял песок деревянной ногой,
пытаясь вычертить круг. Задумчиво взглянув в лицо Клима, он уступил ему дорогу и сказал тихонько, почти в ухо...
Но он
не нашел в себе решимости на жест, подавленно простился с нею и ушел,
пытаясь в десятый раз догадаться: почему его тянет именно к этой? Почему?
В день смерти он — единственный раз! —
пытался сказать мне что-то, но сказал только: «Вот, Фима, ты сама и…» Договорить —
не мог, но я, конечно, поняла, что он хотел сказать.
Лицо Владимира Лютова побурело, глаза,
пытаясь остановиться, дрожали, он слепо тыкал вилкой в тарелку, ловя скользкий гриб и возбуждая у Самгина тяжелое чувство неловкости. Никогда еще Самгин
не слышал,
не чувствовал, чтоб этот человек говорил так серьезно, без фокусов, без неприятных вывертов. Самгин молча налил еще водки, а Лютов, сорвав салфетку с шеи, продолжал...
— Революция неизбежна, — сказал Самгин, думая о Лидии, которая находит время писать этому плохому актеру, а ему —
не пишет. Невнимательно слушая усмешливые и сумбурные речи Лютова, он вспомнил, что раза два
пытался сочинить Лидии длинные послания, но, прочитав их, уничтожал, находя в этих хотя и очень обдуманных письмах нечто, чего Лидия
не должна знать и что унижало его в своих глазах. Лютов прихлебывал вино и говорил, как будто обжигаясь...
Открыв глаза, он увидал лицо свое в дыме папиросы отраженным на стекле зеркала; выражение лица было досадно неумное, унылое и
не соответствовало серьезности момента: стоит человек, приподняв плечи, как бы
пытаясь спрятать голову, и через очки, прищурясь, опасливо смотрит на себя, точно на незнакомого.
Схватив кривое, суковатое полено, Лютов
пытался поставить его на песке стоймя, это —
не удавалось, полено лениво падало.
Клим остался с таким ощущением, точно он
не мог понять, кипятком или холодной водой облили его? Шагая по комнате, он
пытался свести все слова, все крики Лютова к одной фразе. Это —
не удавалось, хотя слова «удирай», «уезжай» звучали убедительнее всех других. Он встал у окна, прислонясь лбом к холодному стеклу. На улице было пустынно, только какая-то женщина, согнувшись, ходила по черному кругу на месте костра, собирая угли в корзинку.
Не слушая его, Самгин
пытался представить, как на родине Гоголя бунтуют десятки тысяч людей, которых он знал только «чоловiками» и «парубками» украинских пьес.
— Гуманитарная, радикальная интеллигенция наша весь свой век
пыталась забежать вперед истории, — язвительно покрикивал Бердников. — Историю делать училась она
не у Карла Маркса, а у Емельки Пугачева…
Самгин оглядывался,
пытаясь понять: как он подбежал столь близко,
не желая этого? Он помнил, что, когда Иноков бросился вперед, он побежал
не за ним, а в сторону.
Самгин
пытался понять источники иронии фабриканта и
не понимал их. Пришел высокий, чернобородый человек, удалясь в угол комнаты вместе с рыжеусым, они начали там шептаться; рыжеусый громко и возмущенно сказал...
Пошлые слова удачно дополнял пошленький мотив: Любаша, захлебываясь, хохотала над Варварой, которая досадливо
пыталась и
не могла открыть портсигар, тогда как Гогин открывал его легким прикосновением мизинца. Затем он положил портсигар на плечо себе, двинул плечом, — портсигар соскользнул в карман пиджака. Тогда взбил волосы, сделал свирепое лицо, подошел к сестре...
— Героем времени постепенно становится толпа, масса, — говорил он среди либеральной буржуазии и, вращаясь в ней, являлся хорошим осведомителем для Спивак. Ее он
пытался пугать все более заметным уклоном «здравомыслящих» людей направо, рассказами об организации «Союза русского народа», в котором председательствовал историк Козлов, а товарищем его был регент Корвин, рассказывал о работе эсеров среди ремесленников, приказчиков, служащих. Но все это она знала
не хуже его и,
не пугаясь, говорила...
— Почему? О людях, которым тесно жить и которые
пытаются ускорить события. Кортес и Колумб тоже ведь выразители воли народа, профессор Менделеев
не менее революционер, чем Карл Маркс. Любопытство и есть храбрость. А когда любопытство превращается в страсть, оно уже — любовь.
«Замужем?» — недоверчиво размышлял Самгин,
пытаясь представить себе ее мужа. Это
не удавалось. Ресторан был полон неестественно возбужденными людями; размахивая газетами, они пили, чокались, оглушительно кричали; синещекий, дородный человек, которому только толстые усы мешали быть похожим на актера, стоя с бокалом шампанского в руке, выпевал сиплым баритоном, сильно подчеркивая «а...
—
Не ново, что Рембо окрасил гласные, еще Тик
пытался вызвать словами впечатления цветовые, — слышал Клим и думал: «Очень двуличная женщина. Чего она хочет?»
— Пошли к Елизавете Львовне, — сказал он, спрыгнув с подоконника и
пытаясь открыть окно. Окно
не открывалось. Он стукнул кулаком по раме и спросил...
Самгин
пытался подавить страх, вспоминая фигуру Морозова с револьвером в руках, — фигуру, которая была бы комической, если б этому
не мешало открытое пренебрежение Морозова к Гапону.
«Может быть, и я обладаю «другим чувством», — подумал Самгин,
пытаясь утешить себя. — Я —
не романтик, — продолжал он, смутно чувствуя, что где-то близко тропа утешения. — Глупо обижаться на девушку за то, что она
не оценила моей любви. Она нашла плохого героя для своего романа. Ничего хорошего он ей
не даст. Вполне возможно, что она будет жестоко наказана за свое увлечение, и тогда я…»
Клим и Дронов сняли ее, поставили на землю, но она, охнув, повалилась, точно кукла, мальчики едва успели поддержать ее. Когда они повели ее домой, Лидия рассказала, что упала она
не перелезая через забор, а
пытаясь влезть по водосточной трубе в окно комнаты Игоря.
— Кстати, о девочках, — болтал Тагильский, сняв шляпу, обмахивая ею лицо свое. — На днях я был в компании с товарищем прокурора — Кучиным, Кичиным? Помните керосиновый скандал с девицей Ветровой, — сожгла себя в тюрьме, — скандал, из которого
пытались сделать историю? Этому Кичину приписывалось неосторожное обращение с Ветровой, но, кажется, это чепуха, он —
не ветреник.
Самгин тоже простился и быстро вышел, в расчете, что с этим парнем безопаснее идти. На улице в темноте играл ветер, и, подгоняемый его толчками, Самгин быстро догнал Судакова, — тот шел
не торопясь, спрятав одну руку за пазуху, а другую в карман брюк, шел быстро и
пытался свистеть, но свистел плохо, — должно быть, мешала разбитая губа.